Я чувствую отвратительный смрад с ближнего пастбища, от старого мусорного бака, над которым вьется дымок. Мусор горит изо дня в день, но как?! Уму непостижимо. Даже с такого расстояния пепел и дым опаляют ноздри, горло.

А противопожарная безопасность, ради всего святого?!

Стуком я себя не утруждаю.

…На заднем крыльце любой вошедший первым делом видит высокий шкаф. В нем мы хранили пальто, резиновые сапоги и кое-какой мамин садовый инструмент – за остальным она бегала в большой сарай. Распахиваю дверцы шкафа. Все на месте, даже полиэтиленовый дождевик. Я надевала его в тот день, когда прочла половину первой строчки «Гордости и предубеждения».

При виде мотыги, которой срезали кувшинки, у меня перехватывает дыхание, словно от удара в живот. Я хватаюсь за пальто, чтобы не упасть. Честное слово, если б эта ферма была парком развлечений, его следовало бы назвать «Страхомиром».

Прижимаю вторую руку к животу, сглатываю. Вскидываю голову. Я здесь по одной-единственной причине, и капелька страха – ладно, не капелька, а лавина страхов и воспоминаний – меня не остановит.

Миную прачечную, где мы ощипывали мертвых Рут и складировали на зиму вощеные яйца. Затаив дыхание, толкаю дверь в кухню. Жалюзи на южных окнах опущены, здесь темно и неожиданно свежо. Стою на месте, пока глаза привыкают к мраку.

Кого я обманываю? Я замираю, потому что сомневаюсь, можно ли. Можно ли идти дальше, через большую комнату, в спальню отца, к кровати, на которой он лежит?

Темноту разрезает хриплый голос-шелест:

– Здравствуй, Джой. Ты не спешила. Ему ведь, наверное, осталось пару недель. В лучшем случае.

Щурюсь в направлении голоса. Рут. Она ничуть не изменилась. Высокая и худая, с коричневато-рыжими волосами, разделенными посредине пробором; с длинными узкими пальцами и гладкой кожей. Моя старшая сестра. Идеальная старшая сестра. Если забыть о родимом пятне. И о несчастье, конечно.

Я выпаливаю, не успев подумать:

– Ты что здесь делаешь?

Уж кого-кого, а Рут я увидеть не ожидала. Увы, придется принять ее как данность. Сгружаю бланки и таблетки на столик.

– Я тоже тебе рада, – отвечает Рут. Даже в полумраке видно, как на левой стороне ее лица пульсирует в такт словам фиолетовое родимое пятно. – Я придумала план.

– Это без меня.

Дергаю вверх жалюзи. И вовсе тут, оказывается, не свежо. Распахиваю горчично-желтый холодильник, который стоит в кухне, сколько себя помню. Изнутри вырывается холодный воздух, дарит облегчение, а открытая дверца загораживает Рут.

– Зря. Тебе понравится.

Теперь ее голос льется нежно, как шелк, и звонко, как серебристый колокольчик. Рут всегда требовалось время, чтобы после долгого молчания обрести контроль над голосом. Видимо, какой-то странный побочный эффект несчастья.

– Я помогу тебе получить то единственное, чего ты всегда хотела, Джой.

Достаю из холодильника «Пассиону». Любимый напиток отца. Напиток, который нам даже трогать не разрешалось. Его мало, и я глотаю прямо из бутылки. Жидкость почти безвкусная, зато холодная и мокрая.

– Итак, мы обе вернулись за ним ухаживать, – продолжает Рут. – Хорошие дочери, правда? – Она смотрит на гору лекарств. – Его таблетки?

Игнорируя вопрос, я изучаю скудное содержимое холодильника на предмет чего-нибудь съедобного. Негусто. Злюсь, что не купила еды в Блэкханте. Между Вики с одним «к» и крикливой матерью Белинды я плохо соображала.

Рут улыбается, откладывая книгу, которую читала.

– Нам о многом надо поговорить.

– Неужели?

– Конечно. Только сперва сходи к нему, повидайся.

Я не двигаюсь с места, сжимая горлышко пустой бутылки из-под «Пассионы».

– Не хочу, – отвечаю, как капризный ребенок.

– Это не так страшно, как ты думаешь, – мягко заверяет сестра.

Кладу бутылку на рабочий стол. Руки горят и подрагивают, угри в желудке извиваются с противным шипением. Отец стар и болен, напоминаю я себе. Практически мертв, если верить Вики. Чего мне боятся?

– Он ничего не сможет тебе сделать, Джой.

Я провожу пальцами по шрамам на плечах и вновь повторяю то, что тысячу раз твердила по дороге из Мельбурна: «Никогда не забывай, никогда не прощай».

Я и не собираюсь.

Глава 7

Джордж и Гвен

Август 1942 года

Гвен в одолженном подвенечном платье шествовала по церковному проходу и удивлялась тому, как промелькнули два месяца с первого танца с Джорджем. Хотя сейчас многие женились быстро, по крайней мере в Уиллшире, – из-за войн и экономического кризиса. Все было неопределенно и шатко, кроме брака, который навсегда. Особенно, думала Гвен, брак с Джорджем Хендерсоном.

Он проявил удивительную настойчивость, и ее захлестнула волна радости и гордости, когда Джордж признался, что заказал церковь раньше, чем сделал предложение.

Стэн Форсайт передал ее жениху на глазах у пятнадцати прихожан. Затем все угостились праздничными бутербродами с чаем в том самом зале, где Джордж и Гвен впервые танцевали. Еще одно свидетельство его заботливости и чуткости.

Несмотря на любовь к Джорджу, Гвен пришла в ужас от присутствия на свадьбе Билла в безобразной инвалидной коляске и с подвернутыми под культи пустыми брючинами. Гвен старалась на него не смотреть и, даже произнося «согласна», думала – насколько легче всем было бы, если б люди в инвалидных колясках сидели дома, не показывались никому на глаза и никого не нервировали.

Гвен выдавал замуж начальник, потому что отец умер от туберкулеза еще до ее рождения – и до женитьбы на маме. По неким необъяснимым причинам мама отказалась отдать Гвен на удочерение, но однажды оставила ее у своей незамужней тети, пообещав вернуться через два часа, и исчезла. Поговаривали – бросилась в реку за институтом механики, хотя тело так и не нашли. Тетя растила брошенную внучатую племянницу восемнадцать лет, но держалась с ней холодно. Часто в присутствии Гвен информировала всех и каждого: дети – как собаки, и их следует учить хорошему поведению, иначе вырастет дикий зверь. Потому Гвен несколько терялась при виде семей, громко хохочущих в магазине или по дороге в церковь, – и испытывала странное облегчение, возвращаясь в дом двоюродной бабки, в атмосферу вечно тлеющего смутного недовольства.

Ответив «да» на предложение Джорджа, она с гордостью (незнакомое чувство) поняла, что ступила на корабль, на который ее родители даже не купили билета.

Сама свадьба была небольшой и заурядной, зато букет невесты – хоть куда. Гвен собрала и соединила проволокой множество белых роз и зелени из соседских садов, придала букету форму капли с длинным изогнутым хвостом и замаскировала проволоку белой лентой, оторванной от старого платья. Все охали и ахали над роскошной композицией, а на следующей неделе уиллширская газета поместила на первой странице фото Гвен и Джорджа на пороге церкви. Заголовок гласил: «НЕЖНЕЙШАЯ КИПЕНЬ СВАДЕБНОГО БУКЕТА». Джин, которая была подружкой невесты, решила обязательно показать фото Гвен, когда та заглянет в гости, и спрятала газетную вырезку в фотоальбом. Там вырезка пролежала в ожидании, медленно желтея, не один десяток лет, до самой смерти Джин. Когда ее сын выбрасывал ненужные материнские вещи, он на миг удивился – что за люди? – и кинул выцветшую фотографию в печь.

Джордж с Биллом сумели продать отцовскую ферму, и Джордж действительно купил фургон и другую маленькую ферму, оплатив первый взнос своей половиной наследства. Однако дни сахарной свеклы миновали. Фермеры, выращивавшие сахарный тростник в солнечном Квинсленде, постепенно убивали свекольную отрасль в Виктории. Пришло время выйти из этой игры, поэтому Джордж приобрел ферму молочную – вместе с коровами.

– Людям всегда будут нужны молоко, сливки и масло, Гвен. Поверь, я знаю, о чем говорю.

После свадьбы Гвен с Джорджем сели в его подержанный фургончик и поехали в единственный отель Уиллшира. Там провели всего одну ночь, поскольку наутро им предстояло отправиться в новый дом.